27 января 1944 года, когда объявили, что блокада снята, я даже не сразу поверила. Мы столько лет терпели, голодали, мерзли, а тут вдруг — всё, конец. Вышла на улицу, а в голове не укладывалось. Казалось, мир как будто замер на мгновение. А потом начался шум — смех, крики радости, кто-то плакал, кто-то обнимался. Люди еле ноги волочили, были настолько истощены, но глаза — в них жизнь снова зажглась.

Помню, как флаги развевались. Красные, на фоне обветшалых зданий они казались чем-то нереальным, как из другого мира. Я смотрела на эти флаги и думала: «Неужели?». Вокруг люди — кто-то прямо на улице падал на колени и плакал. Но не от горя, а от того, что вот, наконец-то, свобода. Когда говорят про какой-то непонятный вкус свободы, я думаю только о запахе. Наша свобода пахла порохом и мертвецами.

Но прислушавшись я поняла, что и воздух тогда был необычный — холодный, да, январь же, а пахнет почему-то весной. Даже не едой — мы столько голодали, что даже мысли о еде особо не было, просто верилось, что теперь будет лучше.

Эти сирены, оповещающие об окончании блокады, звучали так, как будто весь город пробудился от страшного сна. Весь Ленинград тогда опутан был этими репродукторами. Они висели на каждом углу, на каждом столбе, ведь это был наш единственный способ узнать новости. Радио связывало нас с внешним миром. Мы ведь не знали, что происходит за стенами города, пока не услышали те слова.

Я помню, как этот момент наступил — репродукторы зашипели, а потом раздался голос диктора, тот самый, знакомый до боли, с хрипотцой от вечных тревожных сообщений: «Внимание! Говорит Ленинград! Город Ленинград полностью освобождён от вражеской блокады. Сегодня, в 20 часов, город Ленина салютует!». Как гром среди ясного неба, как чей-то голос во сне. Отдалённо, но оглушающе. Какое облегчение мы тогда испытали. Трудно описать. Это не просто радость, это как будто камень с души упал, тяжеленный такой, что его и не сдвинуть было все эти годы.

Все говорят про представление в театре в тот день… Да, было такое, если я правильно помню. Играл Шостакович. Люди в зале сидели в пальто и ватниках, худые, измождённые, но все с каким-то внутренним огнём. И вот, представляете, в разгар концерта объявили о снятии блокады. Говорят, зал взорвался аплодисментами. Кто-то плакал, кто-то кричал от счастья. Оркестр перестал играть — музыканты просто не могли продолжить, слёзы душили. Люди встали со своих мест, аплодировали стоя, это был момент единения, когда искусство и жизнь слились воедино.

Те, кто сидел в театре или на концерте, наверное, почувствовали ту самую радость первыми. Они ведь были в центре событий, в сердце города, который ни война, ни блокада не могли уничтожить. Всё, что накопилось за годы ужаса, холода и голода, в этот миг словно вылилось в бурный поток эмоций. Живой, человеческий отклик на чудо, которого так долго ждали.

Сразу начались гуляния. Люди, услышав новость, словно море, выплеснулись на улицы. Это было невероятное зрелище — истощённые, измождённые, но счастливые, с горящими глазами. Мы все так долго ждали этого момента, и, несмотря на холод, на изнеможение, народ не мог усидеть дома.

Как только в репродукторах прозвучала весть о снятии блокады, я, как и многие другие, выбежала на улицу. Там уже собиралась толпа. Кто-то обнимался, кто-то пел, кто-то просто шёл по улице с осветлённым лицом. Вокруг царила удивительная атмосфера — люди, которые столько месяцев и лет жили в постоянном страхе, вдруг оказались освобождёнными. Казалось, весь город как-то проснулся.

Люди пошли на Невский как на праздник. Установили там флаги, кое-где висели растяжки с лозунгами о победе. Вроде кто-то даже запустил фейерверки. Это был момент удивительного контраста — город разрушен, здания полуразрушенные, но в небе взрываются огни, и на лицах людей — свет. Страшно, конечно, было. Привыкли, что хлопки такие — это бомбы.

Кто-то начинал петь. Само собой, «Священная война» и «Катюша», да и «Интернационал» пели громко, с чувством. Голоса у многих были слабыми, но пели так, что, казалось, небо расколется. А потом — плакали.

Да, народ не только гулял — многие побежали к друзьям, к соседям, к тем, кого не видели долгое время, чтобы разделить это счастье. Семьи собирались вместе, даже те, кто потерял близких, в этот день обнимались с соседями, с друзьями — как с родными. Каждый понимал, что мы все пережили эту страшную беду, и теперь можем снова дышать полной грудью.

На улице, несмотря на холод и разгар зимы, было тепло от всех этих эмоций. Тех, кто был слаб или болен, просто несли на руках. Трудно поверить, что после всех тех страшных дней город мог так радоваться, но в тот день Ленинград действительно снова стал живым.

Говорят, гуляли до поздней ночи, несмотря на холод. Кто-то на радостях разжигал костры прямо на улицах, где ещё вчера мы прятались от артобстрелов. Блокада была снята, и мы снова были свободны.

Я стояла и не могла пошевелиться, а рядом женщины плакали, старики крестились, кто-то молился. А я просто стояла и смотрела. Сердце билось, казалось, что вот-вот выпрыгнет из груди. Но в голове крутилось одно: «Наконец-то».

Конечно, город был разрушен, людей потеряли много, но в тот день никто об этом не думал. Это был день чистой, искренней радости, когда кажется, что жизнь только начинается, что все тяготы остались позади, и впереди ждёт что-то хорошее. Мы обнимали друг друга, даже незнакомцы стали родными, ведь нас связывало одно — мы выжили.

Но вот что удивительно: в тот момент, когда объявили о снятии блокады, даже самые замёрзшие и уставшие будто забыли про всё. Люди выбегали из домов, как были — в том, в чём сидели. У кого-то не было сил переодеваться, а кто-то просто не хотел тратить ни секунды — все рвались на улицы, чтобы увидеть друг друга, поделиться этой великой новостью, прочувствовать момент общей радости. Неважно, в чём ты был — главное, что ты был жив и мог наконец выйти, не опасаясь обстрелов и холода смерти.

Помню, стояла я на улице, а рядом женщина с ребёнком — и мальчишка этот в одном свитере, поверх которого платок накинут. Но никто не дрожал от холода — у всех глаза горели, и лица хоть и бледные, но с улыбками. Это тепло внутри, которое пришло с вестью о свободе, грело лучше всякой одежды.

На следующее утро после снятия блокады уже проснулась, как и многие, наверное, с ощущением какого-то странного и тихого облегчения. Не было уже той полной радости, что сразу пришла накануне вечером. Мы ведь столько лет жили в страхе и голоде, что на утро это чувство — что всё кончено — казалось нереальным, словно сон. Я помню, как открыла глаза и на мгновение подумала: «А может, всё это привиделось? Может, блокада всё ещё продолжается?».

Но когда я вышла на улицу, воздух был другим. Он был холодным, морозным, но каким-то свежим, свободным. Город всё ещё был разрушен, дома стояли полупустые, многие здания изранены осколками и снарядами, но в сердцах людей что-то изменилось. Мы жили с этой невыносимой тяжестью так долго, что утром после снятия блокады почувствовали странную лёгкость — впервые за годы мы могли просто вдохнуть и понять, что нас больше не окружает смертельная угроза.

Я пошла к Неве, и на пути встречала людей. Все были очень тихие, задумчивые. Радость, та бурная радость, которая была вечером, сменилась каким-то глубоким осознанием. Мы понимали, что блокада снята, но впереди было ещё очень много трудностей. Голод не ушёл сразу, холод остался, и город всё ещё лежал в руинах. Однако в этот день мы уже не чувствовали себя так же отчаянно, как раньше. Впервые появилась надежда.

Город просыпался медленно. Люди ходили, смотрели вокруг, осознавали, что теперь мы снова можем жить. Кто-то уже начинал думать о том, как восстанавливать дома, как наладить быт. Но больше всего чувствовалось какое-то единство, не громкое, не бурное, как вчера, а тихое, спокойное. Каждый понимал: мы выжили, и теперь нужно жить дальше.

Помню, как подошла к Неве и смотрела на ледяную воду, а в голове крутились мысли о тех, кого мы потеряли. Радость смешивалась с грустью — ведь многим не суждено было дожить до этого дня. Но теперь мы знали, что их жертвы были не напрасны.

На утро было тихо, как перед рассветом нового дня, когда впереди ещё долгий путь, но сердце уже знало: мы пережили самое страшное, но война ещё не закончена.